it's like staring at the barrel of a gun
& it goes off.

а оно все — как в тумане. выстрел, кровь, искаженное гримасой какой-то неясной чани боли лицо матери, на колени падающей рядом с телом человека, который в нее кулаки и пощечины ввинчивал, как арматуры и стальные трубы в бедолаг по переулкам, — все до последней капли этой липкой, вязкой крови, в которую чани белым носком наступил, когда его с наручниками из дома выводили. и туман неприятный. не кровавый, не грязный, но как будто полный крохотных частиц песка, что лезут повсюду — в глаза, в ноздри, под одежду. и думаешь об этом — о крови, выстреле и гримасе — и чешешься весь, все саднит, вибрирует, белым шумом мурашек отдает по коже. противно. чани противно все это: и то, что ему приходится снова защищаться даже после смерти от того, от кого он всю жизнь защищался яростнее некуда, и то, что адвокат его был прав — никто все равно ему не поверит. сколько бы доказательств он ни предоставил и как бы ни вертелся ужом на сковороде, исход довольно прост и ясен. даже если признают, что он защищал маму, даже если вдруг хоть на долю секунды поверят, что человек вроде как страж правопорядка, а дома был последней сволочью, любившей поколотить домашних и сорвать на них злость и стресс с работы, максимум на что снизойдут — превышение необходимой самообороны. а если учесть, какой образ рисуют чани в газетах — ему юна сказала, что в статьях черт ногу сломит, мол, он и асоциальный, и угрюмый подросток, и потенциальный психопат, — ему, чего утаивать, пиздец.

словом пиздец можно в принципе описать все, что с ним происходит. кровавый, ненужный, зудящий по кожным покровам и в глаза лезущий пиздец, которому ни конца, ни края, ни счастливого завершения. кан усмехается: понемногу начинает привыкать к тюремной кухне, сосед по камере у него странноватый, но его не обижает, значит, жить будет, пока кому-нибудь в голову не придет замечательная идея сделать новенького, и плевать, что еще не осужденного — адвокат сказал, изоляторы переполнены, переводят беспричинно в обыкновенную тюрьму до суда, а там разберутся, что, видно, в сочетании с его многозначительным взглядом должно было значить только, что чани пора бы уже заводить друзей, — свою сучку. усмехается, конечно, сквозь трясущиеся так по-детски руки и дрожащую нижнюю губу.
по ночам он часто плачет, заполняя тишину, и сокамерник, просыпаясь, даже не возмущается — он историю чани не спрашивал, да и парень, как бы ни хотел, в темноте тюремной камеры не увидит, если вдруг тот попытается, но как будто понимает, что ребенок вроде него — а кан, сколько ни храбрись, дитя еще совсем — здесь не по ошибке оказаться не может, особенно если рыдает постоянно, а поутру ведет себя так, будто ни в чем не виноват.

он уже и сам, в общем-то, не так уверен, что не виноват. так ли необходимо было правда убивать отца? он мог ведь пригрозить. мог собрать вещи и уйти. мог сбежать. мог утащить с собой маму, уехать с ней в пусан к прадедушке, уехать в китай, не знаю, в индию, в тайланд, в японию. да куда угодно, на самом деле, чани сообразительный, он язык быстро выучил бы и маму бы подтянул. он мог просто напугать папу пистолетом — ха-ха, жопу пальцем. он мог... мог бы, наверное— да неважно что, у него ведь целая тонна вариантов была, правда? правда же?
и совсем не обязательно, наверное, было в принципе спускать курок. и, может, он правда такой асоциальный, как в газетах пишут, он ведь особо правда ни с кем не общался и друзей не имел, кроме, там, чанхи, а одноклассники о нем ничего хорошего в жизни не сказали бы — высокомерный, грубый, думает, что он лучше всех, стоит из себя самого умного. неважно, что причины у этого есть, это же не отменяет того, что он такой вот. нелюдимый. пугливый. социофоб. и да, может, он и вправду потенциальный пси-хо-пат; ведь курок он нажал поразительно легко. и до сих пор не пожалел об этом искренне ни разу, не раскаялся и каяться не собирался. что это — если не психопатия? что это, если не хладнокровное убийство, за которое его и осудят по всей строгости закона? в конце концов, единственное, о чем чани думает в последнее время, — отдача от оружия. приятная. как и мысль о том, что это животное никогда больше не навредит маме.

мама, впрочем, покончила с собой. чанхи сказал. на похороны, конечно, никто его не отпустил, приехали какие-то там троюродные тетки из каких-то там китайских провинций, похоронили, помянули и разъехались, к племяннику и не заглянув.
выходит, маме он навредил? сам?

up up & away.

для чани это все — не игрушки нихера, но новенькая адвокатесса почему-то на него злится. кан догадывается: она не глупая, она хочет помочь, она пытается, и разгадать его загадку для нее — внимательной, смелой и находчивой — как дважды два. он замечает — она нарочито громко ставит на стол стакан, а он не вздрагивает, потому что звука не пугается; она отворачивается к окну, и чани в отражении ее видит, что она молчит, но чуть приподнимает уголок губы, полагая, что он нервничает, не зная, что она там может говорить. единственное, что им наён недооценила в нем — силу желания скрыть от мира свою неполноценность.

для чани глухота — именно это. неполноценность. дефект, какой-то брак, которого быть не должно, и он чувствует себя незаконченным вот уже семь долгих лет, с тех пор, как окончательно потерял слух. он сам, весь, от начала до конца, по дефолту неполноценен, и нет ничего страшного и странного в том, что он не рассказывает о глухоте всем, кому ни попадя. наён для него, при всем ее желании и рвении помочь ему, — как раз «кто ни попадя». чани ведь ее не знает. чани доверяет ей ровно столько, сколько нужно доверять адвокату: рассказал, как все произошло, что он сделал, почему он это сделал и зачем, — но не больше. какое ей дело, что он ничерта не слышит? от этого пользы никакой: да, отец бил сильнее за то, что сын его не слышит, не откликается и не приходит, когда его зовут вообще-то, а последние деньги, нужные на очередное обследование, он просадил на молоденькую любовницу, отобрав у чани, быть может, шанс хоть что-нибудь снова услышать — ну и что? что с того? как это изменит тот факт, что он выхватил его табельное оружие и выстрелил ему в спину? как это изменит то, что ему грозит срок? и как это, черт побери, изменит то, что каждая вшивая псина на улице видит его асоциальным, угрюмым мальчишкой, внутри которого растет опасный убийца и которого надо срочно изолировать от общества?

именно: никак.

— как обычно, — сухо отвечает парень, пожимая плечами, втягивая воздух с шумом. что тут еще ответишь? как обычно — дерьмово. как обычно, не выспался. как обычно, глаза от слез красные и опухшие. как обычно, он снова не услышал, как их будили, и получил резиновой дубинкой по спине за то, что до сих пор спит: браслет-то у него отобрали. все. как. обычно.

единственное, что сегодня не как всегда — наён. в ней больше уверенности в чем-то, больше решимости что-то доказать. ну как «что-то», ухмыляется кан про себя — его блядскую глухоту. за-ме-ча-тель-но. лучше бы, думает чани, себя застрелил. полагает, что думает, а на деле бурчит себе под нос. конечно же, не слышит.
— понятия не имею, о чем вы, наён-нуна. я рассказал вам все, что нужно знать о том, что произошло у меня дома тем вечером. больше ничего интересного сообщить не могу. если вам пришли какие-то бумаги и вы хотите пихнуть мне их под нос, давайте покончим с этим побыстрее — я позавтракать не успел, проспал подъем, очень голоден и хотел бы успеть хотя бы на обед. простите, что не любезничаю сегодня, день какой-то особенно тяжелый.

Отредактировано Kang Chani (2019-08-26 05:11:54)

наён говорит: привычный паттерн поведения жертв домашнего насилия, чани слышит другое. чани слышит — ты ничего не мог с этим сделать, и внутренний голос добавляет тяжелое, горькое, будто ягоды рябины, соком разлившиеся по кончику языка, «глупый же ты ребенок». и чани не понимает, почему все случилось так, как случилось, но понимает прекрасно, что он и вправду глупый, и вправду ребенок, и честнее всего — то, что он, быть может, правда ничего не мог с этим сделать. он не смог бы помочь матери. не смог бы сохранить если не всю эту чертову семью, то хотя бы ее отголоски. не смог бы помочь ей, не смог бы помочь себе, не смог бы, хотя очень — очень — хотел.

потому что его ненависть к окружающему его миру — это не врожденная болезнь, не строение его днк, не крошка неонового витражного стекла, по венам снующая, а продукт среды, в которой он рос. продукт этого блядского дома, всего, что происходило в нем, и всего, о чем он не мог говорить за его пределами. чани — не злостный убийца, не социопат, которым его пытаются выставить средства массовой информации, чтобы оправдать убийство полицейского, и в принципе, пусть и закрытый, но не злой. кан чани — ребенок, который просто очень хотел, чтобы мама снова умела улыбаться, как в совсем далеком детстве, а папа перестал постоянно кричать и бить ее. его крики чани, в общем-то, по боку: он их не слышал, но они пугали его даже так, даже без звука, даже с кнопкой mute на пульте управления этим суррогатом семьи, в котором он жил. потому что он видел наливающиеся кровью глаза, набухающие вены на шее, сжимающиеся кулаки. он видел, как отца калит еще сильнее, что чани не может понять его, что он не откликается, что путает слова иногда, потому что «подойди сюда» и «перекус» — слишком похожие слова. он видел — и для того, чтобы кровь в жилах стыла и холодом непрятным обдавало позвоночник, этого было достаточно.

кан чани — ребенок, которому было настолько больно жить в той обстановке, что он взялся за оружие и нашел в себе смелость нажать на курок. чани не понимал, почему теперь его обвиняют в этом. разве не вина семьи, что создала окружение, в котором такое возможно; разве не вина отца, который кричал так, что дрожали стены, и бил просто за то, что ты не слышишь его; разве не вина отца, который решил, что тебе уже не помочь, и сдался на полпути, спустив деньги, которые должны были уйти на твое лечение — и, судя по прогнозам, могли бы действительно помочь тебе слышать хоть что-нибудь, — на молодую любовницу? чани искренне недоумевал: почему он должен нести наказание за это, почему они говорят, что он псих, что он социопат, что его нужно держать как можно дальше от цивилизованного общества, что его нельзя подпускать к другим людям, потому что он опасен, когда на самом деле все, чего он хотел, — это чтобы маме больше не приходилось замазывать синяки ему перед школой, чтобы никто не задал лишних вопросов?

он спросил бы у наён, если бы доверял ей, почему все так, как есть; спросил бы, наверное, почему они врут о нем, почему несут какую-то ерунду, почему пытаются сделать из него монстра, когда монстром на самом деле был отец, и почему, черт возьми, он до сих пор здесь, если он просто пытался защитить то, что ему дорого, — но он не уверен, что она ответила бы. потому что у кого нашелся бы ответ на это? кто смог бы объяснить ему, глядя в глаза парня, которому приходилось всю свою жизнь существовать на пороховой бочке, что может рвануть в любой момент, почему теперь, когда он вроде как избавился от того, что мучило его и его мать, все пошло по пизде?
он хотел бы спросить у кого-то из журналистов, что пишут статьи о нем, называя его опасным, закрытым и неспособным к нормальной жизни, стоит ли их новая ебаная плазма того, что он скорее всего проведет всю жизнь за решеткой просто за попытку спасти маму. хотел бы спросить у молодого прокурора, что зубами вцепился в его дело, потому что ему наверняка обещали повышение за работу на благо родины, если он упрячет его в тюрьму до конца его дней, стоит ли эта чертова карьера его, чани, жизни. хотел бы спросить у каждого из друзей отца — разве он, черт возьми, никогда не хвастался вам пьяным, что держит семью в ежовых рукавицах? разве никогда не говорил о своей новой молоденькой девочке, которой он подарил дорогой телефон? разве никогда, черт побери, вы не видели, что имеете дело с монстром?

а чем вы лучше?

это злило — и неудивительно, что злость свою и все попытки защититься от мира он переносил и на наён тоже. она безобидная, он понимал, и она не собирается делать ему больно; но защитные механизмы пахали вовсю, засоряя воздух и сбрасывая в кровь нефтяные отходы, и чани уже не мог остановить летящий поезд — а летел он прямиком туда, в чем его обвиняли: в социофобию, полную изоляцию и нежелание разговаривать с людьми в принципе. здесь наён от других ничем не отличалась — две руки, две ноги, два глаза и рот, который постоянно, постоянно, постоянно что-то говорит, и чани остается только ловить глазами звуки, что слетают с ее губ, пока они не упали на пол и не испачкались.
он признаваться не хотел. у чани установка, в общем-то, очень простая: за то, что он глухой, он получал по лицу. ему делали больно. ему было очень, очень, очень больно просто потому, что он не слышал. значит — это плохо. значит — люди не должны знать. значит — они посмотрят на него иначе, если будут знать, если поймут, и возможно тоже захотят ранить его за то, что он не видит разницы между «подойди» и «перекус». и рациональная часть мозга здесь ничем не помогала больше; чани просто знал: то, что ты глухой, — это плохо, и тебе из-за этого может быть больно. поэтому ты делаешь все возможное, чтобы никто ничего не знал.

именно поэтому, когда наён выбрасывает это ему в лицо, оставляя на столе разбросанные слоги, которые кану нужно было сложить в слова, он искренне, честно испугался — вздрогнул и на секунду потерял лицо, подняв брови и сжав плечи. была ли его глухота причиной агрессии отца? правда? правда?
— я не хотел об этом говорить, — как-то не слишком уверенно произносит парень, тут же тушуясь и забывая о том, что ему стоило бы держать маску уверенного и не боящегося никого и ничего социопата: так, по крайней мере, ему не навредят. конечно, чани не хотел об этом говорить. конечно, черт возьми, потому что что это изменит? да, он глухой, и если это всплывет в зале суда, прокурор найдет способ и это перевернуть в свою пользу. только представьте, как выводит из себя, когда ты зовешь человека, а он не откликается! как будто вы не вышли бы из себя на десятый раз! и все это — тоном самого честного человека на свете, так, что никто из присяжных и не задумается о том, что угрюмый ребенок, сидящий перед ними и глядящий куда-то совсем мимо, ни слова не сказавший за все это время и старающийся не иметь к процессу никакого отношения, будто бы это может спасти его, не виноват в том, что лишился слуха.
— он не ходил со мной в больницу последние несколько лет. говорил, что это слишком жалко, каждый раз получать отрицательный ответ. будто бы это его унижает, — чани фыркает и скрещивает на груди руки, отодвигаясь, защищаясь, стараясь не вспоминать своих истерик в закрытой комнате из-за того, что у них снова ничего не получилось, — в конце концов, он просто... забил? я однажды увидел его с любовницей в кафе в центре города. психанул, устроил сцену, он сказал, что у него больше нет денег на постоянные обследования, и он решил потратить их на что-то более полезное. лечить меня — все равно без толку. он так сказал. в принципе, я его понимаю, я бы, наверное, тоже сдался. а так... ну, по лицу я получал, если не откликался, иногда сильнее, если он был пьян или на работе совсем завал. ну, ничего необычного. да, бил, но за что он только не бил в принципе-то. я ведь так и сказал сразу, когда показания давал. но никто особо не слушает, если честно, у каждого свой пуд и все такое. им в общем все равно.

чани морщится. ему не нравятся речи о том, что его понимают. ему в принципе не нравится все, что происходит здесь и сейчас, но его никто не спрашивает — поэтому он не жалуется никогда. молчит. и тут хочется промолчать, но наён говорит вещи, которые задевают внутри слишком много вещей. ему ведь на самом деле хочется, чтобы его поняли; просто смысла объяснять никогда не было, если никто не хочет слушать. наён, кажется, хочет. чани, по крайней мере, так кажется — или хочется так думать.
— я не знаю, где пропало мое заявление, но его принимал.. кажется, стажер? молодой парень. хви.. нет, я не вспомню. но первый слог точно «хви». не знаю, поможет ли это чем-нибудь.

он молчит пару секунд, опускает руки и тяжело вздыхает, стараясь не терять самообладания.

— что бы вы сделали, если бы оказались на моем месте? я правда поступил неправильно?